253

Через несколько дней после своего возвращения в свет Эрнест сказал Люсьену:
— У тебя сильное увлечение. (Люсьен побледнел.) Ты, чорт возьми, счастливчик: тобою интересуются. Остается лишь отгадать, кто предмет твоей страсти. Я не спрашиваю тебя ни о чем, я скоро скажу тебе, чьи прекрасные глаза лишили тебя веселости. Счастливец Люсьен, общество интересуется тобой! Ах, боже великий, какое счастье иметь отца, который устраивает званые обеды и который встречается с господином Поццо ди Борго и представителями высшей дипломатии! Будь у меня такой отец, я всю зиму находился бы в центре дружеского внимания, и смерть славного Декора, скончавшегося у меня на руках, принесла бы, мне, пожалуй, больше пользы, чем его жизнь. Не имея же такого отца, как твой, я из кожи лезу вон, но это не подвигает дела вперед или приводит лишь к тому, что меня называют интриганом.
На тот же слух натолкнулся Люсьен и в домах трех старинных приятельниц своей матери, у которых были салоны, так сказать, второго сорта, где его принимали очень радушно. Маленький Дебак, которому он нарочно разрешил поговорить о вещах, не имеющих отношения к службе, признался ему, что наиболее осведомленные люди отзывались о нем как о молодом человеке с блестящей будущностью, но которому мешает развернуть его таланты сильная страсть.
— Ах, дорогой, какой вы счастливец! В особенности если этой сильной страсти у вас нет! Какие выгоды можете вы извлечь из подобного положения! Этот блеск надолго страхует вас от всяких насмешек.
Люсьен защищался, как только ког, но подумал: «Моя злосчастная поездка в Нанси раскрыла все».
Он был далек от того, чтобы догадаться, что слухами о якобы сильной страсти он был обязан отцу, который действительно стал
относиться к нему с любовью после его столкновения с министром иностранных дел и простирал свою заботливость до того, что даже в холодные и сырые дни отправлялся на биржу, чего он ни разу не делал с тех пор, как ему исполнилось шестьдесят лет.
— Люсьен в конце концов возненавидит меня, — говорил он г-же Левен, — если я буду слишком настойчиво руководить им и беспрестанно твердить ему о делах. Я должен остерегаться роли отца, столь тягостной для сына, когда Отец скучает или слишком горячо любит его.
Госпожа Левен самым энергичным образом запротестовала против сильного увлечения, которое он хотел навязать сыну: в этих слухах она усматривала источник всяких опасностей.
— Мне хотелось бы для него, — говорила она, — жизни спокойной, а не блестящей.
— Не могу, — отвечал г-н Левен. — По совести не могу. Ему необходимо сильное увлечение, иначе вся эта серьезность, которую вы так цените в нем, обратится против него: из него может выйти лишь пошлый сенсимонист и, как знать, позднее, годам к тридцати, — даже основатель какой-нибудь новой религии. Все, что я могу сделать, — это предоставить ему выбор красавицы, которая вызовет в нем это сильное и глубокое чувство, будет ли это госпожа де Шастеле-, госпожа Гранде, мадемуазель Гослен или эта подлая маленькая Раймонда, актрисочка, которая получает шесть тысяч франков жалованья...
Он не досказал своей мысли до конца: «...и целый день позволяет себе отпускать колкости по адресу мадемуазель Де Брен...»
—. Ах, не произносите имени госпожи де Шастеле!—воскликнула г-жа Левен. — Вы можете толкнуть его на настоящее безрассудство.
Господин Левен подумал о г-же де Темин и г-же Тоньель, с которыми он уже двадцать лет находился в приятельских отношениях и которые были очень дружны с г-жой Гранде.