246

— Ну, да что там! — промолвил больной. — Я служил капралом в Третьем линейном полку, в Монмирайле. Я прекрасно знаю, что должен околеть, но быть отравленным — неприятно... Я не стыдлив... да и нельзя, — добавил он, меняясь в лице, — быть стыдливым при моем ремесле. Если бы в жилах у него текла кровь, а не водица, то после всего, что я сделал для него, по его двадцатикратному настоянию, генерал Р. должен был бы быть здесь, на вашем месте. Вы его адъютант?
— Никогда не видел его в глаза.
— Адъютанта зовут Сен-Венсан, а пе Левен, — произнес раненый, как бы разговаривая с самим собой. — Есть одна вещь, которую я предпочел бы вашим деньгам.
— Скажите что?
— Если бы только вы были так добры. Я хочу, чтобы меня перевязывали, только когда вы будете здесь... вы, сын господина Ле-вена, богача-банкира, который содержит мадемуазель де Брен из Оперы... Потому что, господин корвет, — сказал он, снова повышая голос, — когда они увидят, что я не хочу принимать их опиум... то во время перевязки — трах!.. ничего не стоит быстро нанести удар ланцетом сюда, в живот. А у меня тут все горит... все горит!.. Это долго не протянется, это не может долго тянуться... Прикажите, чтобы завтра... потому что, мне кажется, вы здесь всем распоряжаетесь... А почему вы распоряжаетесь? И даже не нося мундира!.. Словом, пускай по крайней мере меня перевязывают у вас на глазах... А высокий хирург-силач, согласился он или нет? Вот в чем вопрос.
Мысли путались у него в голове.
— Не болтайте, — сказал Люсьен. — Я
беру вас под свое покровительство. Я пришлю к вам вашу жену.
— Вы очень славный человек... Богач-банкир Левен, который содержит Мадемуазель де Брен, не плутует... не то что генерал Р.
— Разумеется, я не плутую, но, пожалуйста, не говорите мне никогда ни о генерале Р., ни о ком другом, и вот вам десять наполеондоров.
— Отсчитайте их мне в руку... Когда я подымаю голову, у меня начинаются слишком сильные боли в животе.
Люсьен топотом отсчитал наполеондоры и положил их один за другим в руку раненому так, чтобы он мог ощутить это.
— Молчок! — сказал Кортис.
— Молчок, хорошо сказано. Если вы сболтнете лишнее, у вас украдут ваши наполеондоры. Разговаривайте только со Мной, и то когда мы будем одни. Я буду навещать вас ежедневно, пока вы не выздоровеете.
Он провел еще несколько минут около раненого, который, повидимому, уже впадал в забытье. Потом помчался на улицу Брак, где жил Кортис; он застал г-жу Кортис, окруженную кумушками, которых ему с трудом удалось выставить за дверь.
Женщина ударилась в слезы и захотела показать Люсьену своих детей, спавших мирным сном. «Это наполовину естественно, наполовину комедия, — подумал Люсьен, — надо дать ей наговориться, пока она не устанет».
После двадцатиминутного монолога и бесконечных ораторских подходов (ибо парижское простонародье переняло у высшего общества его нелюбовь ко всякой мысли, высказанной без обиняков), г-жа Кортис заговорила об опиуме; Люсьен слушал пять Минут разглагольствования супруги и матери на тему об опиуме.
— Да, — небрежно заметил Люсьен, — говорят, что республиканцы хотели дать вашему мужу опиум. Но правительство короля бдит над всеми гражданами. Как только я получил ваше письмо, я сразу привел семь врачей (или хирургов) к постели вашего мужа; вот их заключение, — сказал он, передавая бумагу в руки г-же Кортис. (Он увидел, что она недостаточно грамотна.) Кто теперь осмелится дать овиум вашему мужу? Тем не менее мысль об опиуме не дает ему покоя, это может ухудшить его состояние...
— Это конченный человек, — сказала она довольно равнодушно.